Рассказ №3004 (страница 3)

     Они как то медленно и осторожно едва касались сосочками грудей друг друга, а руками ласкались, где попало. Временами мамуля вдруг начинала содрогаться в его руках, безвольно запрокидывая голову назад, и тогда папка поддерживал рукой ее затылок, приникал к губам вбирая в себя не то крик, не то стон своей ненаглядной.
     Нет, убежать я уже не могла. Ноги словно пустили корни, а в голове вилась успокоительная мыслишка - они же на свету, а я в темноте. Значит, не видят, не видят. Вот и имей пятерку по физике. Эта мыслишка напрочь забивала робкие позывы совести. Не хорошо же так, непорядочно.
     Отвяжись! И робкая совесть скользнула в темноту, чтобы вернуться потом и грызть мое и без того разбитое сердце. Свято место пусто не бывает и подкатила едучая ревность. Вот он какой папка, а меня и в щечку целовать перестал, гоняет с утра до вечера по дому как унтер. Но ревность, она как-то не удержалась, сгинула, а накатила похоть. Проклятые книжки. Не успевало что то такое произойти, а я уже знала как оно называется, и от этого мучалась вдвойне. Похоть это было уже плохо и стыдно. Тем более действо за стеклом продолжало раскручиваться, набирая обороты.
     Папка легко поднялся и поддерживая мамулю за попочку принялся тихонько покачивать задом, потом задергался. Русалка у него на руках еще сильнее обхватила его ногами и вцепившись пальцами в его спину, издала сдавленный вопль. Победное рычание самца было не менее впечатляющим. И эта похоть достала меня вконец. Внизу живота, давно сделалось горячо, уши, щеки, я вся, изнутри и снаружи пылала. Я лихорадочно облизывала губы ставшие невероятно сухими и совершенно не замечала ожогов крапивы безнаказанно кусающей мои икры.
     Чтобы утихомирить пожар разгорающийся внизу живота, я схватилась руками за промежность, даже не задаваясь вопросом отчего такие мокрые трусики. И тут со мной свершилось нечто. Мое, такое послушное, тело вдруг принялось жить отдельной от меня, оно вдруг задергалось в нижней своей части. Горячие волны рождались, где-то внутри него, и проносились с безжалостностью татарской конницы...
     Я очухалась только припечатав жопой наглую крапиву. "Что это было, как это называется?!" -часто вопрошал один из героев Соболева, которого так любил мой Николенька. Не успев, как следует озлиться на крапиву, я снова приникла к окну.
     Лежат голубки обнялись на полке и лежат. А задница пылает как нефтепромыслы в Баку. Почему в Баку. А хрен знает раз есть нефтепромыслы, значит пылают иногда. Как моя проклятая жопа!
     Я послюнявила пальцы и осторожно помазала место ожога. То есть почти всю задницу. Слюны надо было много. Я плевала и мазала. Говорят, мыло хорошо помогает, но мне было не до него. Чтобы уйти за мылом...
     Мамочка моя! Мамочка, мамочка, про мамочку и речь. В общем мамуля играла с этим самым. Если бы не у папки так я бы знала, как назвать, а сказать "взяла папку за хуй" у меня под страхом четвертования язык не повернется. В общем, это не помещалось в двух ее кулачках, и мамочке пришлось взять его головку в рот. Точнее она целовала его. Целовала с такой восторженной нежностью, какой у нее раньше и не замечалось! Она ласкала этот корень перевитый тугими жилами как самое драгоценное в мире, едва касаясь пальцами. Она даже опустилась на колени и умоляюще посмотрела на папку. Он погладил ее по голове, ласково улыбнулся и похоже согласился, потому что Ма просто расцвела. А дальше...
     Я вцепилась руками в трусы и совершенно забыла, про попочку ошпаренную крапивой, про то, что подглядывать...
     Вот теперь, я поняла, что мамочка действительно была прекрасной гимнасткой, мастером. Она запросто подняла правую ножку вертикально вверх, и папа с удовольствием эту ножку поцеловал, а потом прижался к ней щекой, потому что он обнимал маму за плечи. А между ними была эта невероятная нога. Отпад полный! Самое, самое, самое - я видела ее киску. Не потому, что похоже на киску, совсем нет, киска это так ласково. Свет падал сзади и не очень светло, но лампочка у нас в бане яркая, поэтому все равно хорошо видно.
     Ах мамочка, мамочка. Противная ты моя. Как только я перестала с вами мыться, ты принялась безобразничать. Это, наверное, чтобы я не повторяла. Значит, балуемся, да. С волосиками, теми самыми, которые я так любила маленькой. Так, на белом, не загоревшем треугольнике лобочка аккуратненький кустик в виде сердечка. Или мне показалось, точно- сердечко. И ниже ничего, ничего! Такие голенькие, налитые, разошедшиеся в желании губки, между ними складочки и такая розовая пипочка вверху, там где они кончаются. Какие большие губки, ох...
     Папка не дал досмотреть, и задвинул между этих губочек- складочек свой корень. Прямо как сатир какой. Я на мгновение вспомнила картину, где такие нежные нимфочки и эти, грубые волосатые сатиры. Я всегда так жалела нимфочек. которых сатиры наверняка догонят, как только папка выключит свет и все лягут спать. И даже тайно вставала ночью и, дрожа от страха, пугаясь этих сатиров, раскрывала альбом. Нет, не догнали. Наверное, я им мешала своим светом.
     Теперь я вдруг поняла, что нимфочки пугались понарошку. Они, как и мамуля страстно хотели, чтобы их догнали противные сатиры и пустили в дело свои волшебные корни. Да и папка совсем не похож на сатира. На Аполлона. Я видела в альбоме, Геракл с дубиной это скорее Леха когда дрова рубит, только молодой. А папка красавец, Аполлон. Только у Аполлона писюн маленький и не натуральный какой то, а у папки нормальный и волосы вокруг. Хорошо еще, что он не додумался там побрить. Было бы хуже, чем у Аполлона.
     Вот теперь мне стало ясно, почему мальчишки, когда треплются в школе, говорят "отодрать". Это здорово подходило к тому, что вытворял мой папка. Его лицо вовсе не было таким ласковым и благостным, как тогда, когда они сношались на скамейке. Гримасы наслаждения, или чего-то другого неведомого мне, искажали его лицо, делая похожим на сатира. Его корень то погружался в мамино тело с какой то методичной неотвратимостью, то выползал целиком, почти до головки. Я как-то не сразу обратила внимание на крепкий морщинистый мешочек, который упирается в мамины складочки, когда корень уходит в ее живот. Этот мешочек слегка покачивался в конце движений и в этом было даже что-то завораживающее. В нем было загадочности больше, чем во всем остальном.
     Я никак не могла понять нравится это маме или она просто уступает папке. Ее глаза были закрыты, зубы стиснуты, а по лицу пробегают такие же гримасы, как и у папки. Она вдруг захватила драгоценный мешочек в ладонь и принялась перебирать его пальцами. С папкой началось нечто неописуемое, короткими конвульсивными движениями он буквально протаранил мамочку несколько раз, привел и ее в состояние неистовства. Потом грубо сбросил ее ногу своего плеча, одним движением усадил ее на лавку и принялся сосать такие чудесные мамочкины груди. Он присосался к ним с видом оголтелого вампира. Точнее к одной груди, вторую она вовсю мяла сама!
     Потом она откинулась на спину, и мне открылось, то чем занималась правая папкина рука! Левой он поддерживал ее голову, а...
     Лавка стояла вдоль и широко раздвинутые, согнутые в коленках мамкины ноги... Так вот, папкина рука... Обалдеть можно. Большим пальцем он залез в сочащееся мамино влагалище, а два других! Два других, указательный и средний...
     В моей башке, в голове смешалось. Можно, не можно. Льзя, нельзя. Противно? Да, им не было противно! Он делал ЭТО! Папка и мамка, подвинутые на чистоте и санитарии! Он занимался совершенно, невероятно гадким делом!
     Это теперь, я не могу без смеха вспоминать свои страхи свой ужас от осознания, что у них на почве этого КРЫША СЪЕХАЛА!
     Два пальца правой папкиной руки, указательный и этот... Который рядом, у меня даже ум за разум зашел, ворочались в ее... Ладно скажу, в попочке, в попочке. Даже теперь, неописуемое удивление тех минут передается мене и я не нахожу подходящих слов.
     Мамины колени пребывали в непрерывном движении, как два живых маятника медленно сходясь и расходясь. Она стонала так, что было слышно сквозь двойные стекла бани, и это были стоны удовольствия.
     Немного погодя, он закинул ее ноги себе на плечи и снова вогнал свой корень в глубины бедной маминой киски. Уже позднее, я услышала образное выражение "вдул по самые помидоры".
     О, великий и могучий, это я о языке. Он именно "вдул". Да так, что стал доставать, ее животе нечто такое, что вызывало новые стоны моей мамочки. Казалось, он работает как отбойный молоток, чтобы пригвоздить ее к скамейке. Потом они замерли в этой невероятной позе, и было видно, как судорожно сокращаются папины ягодицы. Наконец он оторвался от своей жертвы и принялся осторожно и ласково целовать ее.
     Папка стоял на одном колене, и мне было хорошо заметно, как его корень превратился в сардельку, отдыхающую на бедре. Мамины руки все так же продолжали, то ласкать, то тискать папино тело, но не касались ЕГО. Казалось, что они специально дают ему отдохнуть.
     Утомился. Эта невероятная мысль выплыла из воспаленных глубин моего мозга и растеклась где-то по поверхности. Утомился...
     Я и сама была готова.
     Коленки мои, почему-то, дрожали и слабели. Наваливалась такая усталость, что казалось я опять свалюсь в крапиву. Но я решила стоять до конца. В общем, пока стоял этот дракон у моего родителя. А он уже стоял. Без всякой маминой помощи, а они сидели рядом и опять целовались. Ну, сколько можно. Вид у мамули опять был просящий, и я поняла, что папка, хитрюга так и не выполнил того, что обещал или не обещал. Постепенно он превратился в саму нежность, он целовал ее торчащие соски, глаза, пальцы, бедра - в общем все что только можно. Даже попочку, когда она поднялась со скамейки. А на ее спине остались следы от деревянной скамьи. Они были видны даже на раскрасневшемся от жары теле.


Страницы: [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ]

Читать также:

© Copyright 2002 limona.online. Все права защищены.